Вверх по течению - Страница 19

Кирка была типа обушка — с обоих концов острая. Подумал — все равно нагревать и ковать — и переделал ее в привычную для русского человека кирку-мотыгу.

Пришел Гоц. Посмотрел на мое изделие. Почесал затылок и спросил:

— А расплющил на кирке конец зачем?

Пришлось объяснять, что острым концом можно в таком грунте только неглубокие дырки наделать, а вот мотыгой все это потом очень удобно отколупывается, и остается только совковой лопатой подобрать.

— Сам придумал? — посмотрел на меня ефрейтор с подозрением.

— А то, — ответил я не без гордости, потому как на бадонском хуторе самолично переделал аналогичный инструмент после похорон брата кузнеца. — Думаешь, на нашей горе земля лучше?

— Ладно, — согласился со мной батальонный кузнец, взявшись раздувать мехи горна. — Хуже не будет. Один же конец остается по-прежнему острым. Работаем. — И тут же выдал нечто обратное: — И не так, как ты взялся, словно тебе сдельно платят, а так, как я сказал вчера. Изображаем… Нам этой кучи ломаного струмента надолго хватит, а там еще подбросят. А служба между тем каждый день идет. Где смысл надрываться?

— Не получится, — ответил я ефрейтору. — Было бы мирное время, я бы со всей душой с тобой согласился, но сейчас идет война. Не построим вовремя укрепления на перевале, вынесут отсюда винетские горные стрелки наши войска, и будем мы с тобой ударно вкалывать, но уже в плену за пайку скудную. Ты этого хочешь?

Кузнец забрался под кепи всей пятерней.

— М-да… Не рассматривал я этот вопрос с такой стороны.

И мы впряглись в починку. Раскалить, выпрямить, конец расплющить, сформовать и закалить. И так двадцать три раза до сигнала горниста, который созывал на обед. Нормальная работа, никакого показного усердия. Глянули на кучу покореженного инструмента, которая и не подумала уменьшаться, махнули рукой, сняли кожаные фартуки, умылись и пошли трапезничать. Святое дело для солдата срочной службы.

Питались мы в батальонной столовой вместе со штабными унтерами. Юнкера с офицерами вкушали отдельно для них приготовленную пищу в палатке комбата. Остальные в ротах, каждая отдельно. Впрочем, кормили неплохо, хотя гороховый суп был не со свежей убоиной, а с отмоченной солониной. Повар батальонный призывался из пафосного ресторана во Втуце, где, несмотря на молодость, трудился уже помощником шефа на кухне. Видать, ушедшие боги отпустили мне и здесь толику везения. Но только на год, потому как гражданство этому талантливому работнику общепита было до одной дверцы, а почти год он уже отслужил.

Ну вот, сглазил.

На третий день приперся в кузню унтер-офицер Прёмзель с претензией. Конкретно ко мне.

— Это ты, что ль, у меня во взводе подснежником числишься?

— Может, и я, — пожал плечами. — Откуда мне знать штабные заморочки, когда работы навал. Только в столовую и в сортир сходить есть свободное время.

— Бросай работу и иди за мной, — сказал унтер. — Тебя командир роты требует поставить пред его ясные очи. И это… в порядок свой внешний вид приведи, а то ротный неаккуратных солдат не любит.

— А он чё, большой начальник? — запустил я русский армейский прикол. С него обычно хохлы офигевали. Наши, российские. С украинскими хохлами послужить мне как-то не довелось.

Но Прёмзель оказался стрессоустойчивым унтером.

— Щас он тебе сам разъяснит, кто тут большой начальник, а кто маленький, — усмехнулся он. — Дам только один совет. Называй его не «господин капитан», а «ваша милость». Он это любит, потому как барон.

— Это с какого такого бодуна? Я ему не крепостной, а такой же слуга императора, как и он, — набычился я.

И очень удивился. Встреченные мною в стройбате инженеры и инженерные юнкера из аристократов снобизмом не отличались.

— Ну, мое дело предупредить, а там как сам захочешь, — осклабился унтер. — Умылся? Пошли… Хотя нет. Сапоги еще раз почисть. Особенно задники. Чтоб блестели, как у кота яйца.

Командир первой роты капитан барон Тортфорт, низкорослый, рано лысеющий толстяк лет тридцати пяти, начал наше знакомство с того, что обозвал меня дезертиром. И минут пять разорялся на недисциплинированность так называемых добровольцев с гор, которые сбегают при первом удобном случае куда полегче, а на линии работать некому.

— Прёмзель, это твой солдат, — заключил капитан, — тебе его и воспитывать. Поставь его на самый трудный участок и дай кайло в руки. Нечего ему при штабе «придурком» околачиваться, раз он у нас в списочном составе.

Так я оказался в стройбате на общих работах, поработав батальонным «придурком» всего-то три дня.

— Тебе все ясно? — ткнул ротный мне в грудь волосатым пальцем, напоминающим сардельку.

— Так точно, господин капитан! — рявкнул я, приняв четкую уставную стойку, как в лагерях учили.

— Ко мне обращаются не «господин капитан», а «ваша милость», — нажал на меня ротный, но ласково так, как на ребенка.

— Никак нет, — изобразил я собой солдата Швейка. — Осмелюсь доложить, что согласно Устава внутренней службы имперской армии младший военнослужащий обращается к старшему военнослужащему исключительно по воинскому званию или чину с прибавлением эпитета «господин».

Капитан обошел меня со всех сторон, как бы разглядывая, потом повернулся к унтеру и заявил:

— Устрой ему жизнь по уставу, Прёмзель. Раз так ему этого хочется.

И лениво так махнул нам рукой на выход.

— Будет исполнено, ваша милость! — гаркнул унтер. И уже мне: — За мной. Шагом марш.

Каблуки Прёмзель стаптывал внутрь. Отец как-то давно мне сказал, что это признак вредного человека.